Сначала Штирлиц был Тельманом. Цыган — чернявый парень из Красного Лимана — его на этот счет подкалывает:

— Тельман-то коммунист!

— А не страшно. Главное, что он тоже из Германии и тоже с фашизмом боролся.

Парню по прозвищу Ленин тоже успели объяснить, что коммунизм — это плохо, и он стесняется позывного, но нового пока не придумал. Ленин сегодня в столовой, на раздаче. На первое уха, на десерт — конфеты и компот из вишен. Вишни свои: огромное дерево растет прямо во дворе еще со времен КГБ. Кривые подносы, казенные столы, гречкой пахнет — пионерлагерь, а не боевая цитадель Донецкой народной республики.

— Вы напишите, что мы тут всей горой стоим, что мы победим, что все будет нормально, что мы должны победить. Дух есть, все есть. А у этих ни духа, ничего нету. У нас люди без всего сражаются. А этим если тыщу гривен не заплатишь, они в тылу на пост не выйдут. За что этим сражаться? Вот за эти конфеты «Рошен», что ли? Вы не думайте, мы их не покупали — трофейные.

— Конфеты Порошенко хорошие делает.

— Нет, конфеты делает тетенька с фабрики, а он наживается.

— Вот с этим не могу не согласиться.

…
Губарев.

Без камуфляжа это другой человек. Спокойный. Усталый. С животиком. Мы ровесники, он старше на 6 дней.

— Родился первый сын, второй, дочка — не до политики было. Деньги зарабатывал. Жилья собственного нет — вложился. Дом, скорее всего, не достроят в этих условиях. Но когда увидел бандеровский переворот на Майдане, понял что в этой стране нельзя оставаться. И я тогда стал сепаратистом. Как и 90% дончан. Жене сначала было страшно. Женщина всегда боится за мужчину, который на войне. Потом она впряглась. Сейчас она министр иностранных дел, занимается гуманитарной помощью. Спит по три часа в сутки. Как и все мы.
— Вы — это ДНР. А лично вы кем себя считаете? Какая у вас идентичность?

— Я русский, православный, я отстаиваю традиционные наши ценности — это семья, дети, церковь — и считаю, что в Киеве настоящий фашизм. Кроме того, что он фашизм, он еще и антирусский. Склочный, мелочный, завистливый. Украинский национализм — ненастоящий. А русский национализм, наоборот, цивилизационый, духовный, всечеловеческий, как выражался Достоевский. Русский человек — всечеловек, видит себя в единстве со всем миром. В любви. А украинские националисты — потомки коллаборационистов и военных преступников.
…
— … Добкин за два месяца сменил четырех хозяев. Сначала Януковича, потом Коломойского, потом Ахметова, сейчас снова перекрашивается. Все они считают, что власть существует не для построения справедливого общества, а для перераспределения ресурсов.

—А что будет в вашем справедливом обществе?

— Коррупции не будет. А крупный бизнес останется. Но только не на тех предприятиях, которые были украдены в девяностые в ходе так называемой приватизации. Эти заводы наши бабушки-дедушки мастырили. А тут бац — и человек начинает там хозяйничать. Я за национализацию, но не за немедленную. Должны пройти выборы, олигархи будут бороться. Они могут заплатить налог, как в Британии. Нет денег — акциями. А то в девяностые выкупили чубайсодные облигации по цене сухпайка и сказали — мое. А с какого перепугу мое? Западные олигархи с нуля капиталы создавали. Своими руками. Путем труда и пота. А у нас все олигархи ненастоящие. Это воры. Нет, частную собственность мы уважаем. Но не такую. Вот я попрошу охрану придти, заломать вас и вытащить кошелек — будет это означать, что кошелек мой?

С охраной его я уже познакомился, и представляю эту ситуацию в красках, но все же задаю следующий вопрос:

— Некоторые ваши бойцы в буквальном смысле слова тащат кошельки. Или реквизируют — не знаю, как это на языке ДНР…

— Когда начинается гражданская война, появляется куча всяких бандюков. Под прикрытием разных флагов. Для того и нужен закон о призыве. Впредь будем разоружать те подразделения, которые занимаются херней и забирают у местного населения автомобили и ценности. С такими мы будем поступать жестко вплоть до расстрела. Но если принял присягу, выполняешь приказы — значит свой.

— Я так понял, с моей помощью вы передаете послание этим бандюкам. А не хотите передать послание главным своим противникам?

— Это война против собственного народа. Женщины, не пускайте мужей на фронт. Приказы отдают преступники. Стреляют по мирным людям. Бомбят мирные города. Силам ополчения урона нет, мы закопались в окопы. Потери несут гражданские. Прекратите войну, разойдитесь по домам, давайте жить дружно.
…
Я не спрашиваю, почему бы не прекратить войну первыми. Но спрашиваю, можно ли наконец поснимать чертовы баррикады.

— Надо договориться с бойцами. С их линейным командиром. У меня таких полномочий нет.

Философ Петя предлагал то же самое: договориться с тем, кто смотрит на тебя сверху.

Меня повели обратно, и вдруг я почувствовал этот взгляд — скорее небесный, чем снайперский. Я почувствовал то, что чувствуют миллионы здешних: ирреальность жизни под прицелом. Кто это вокруг, почему они все не в нормальных, а в камуфляжных штанах? Почему у женского туалета оборудована огневая точка? Куда меня ведут, все ниже и ниже? Почему замки и камеры выдраны с мясом, и повсюду дыры, из которых торчит шелуха? Зачем мы здесь? Губарев, Ника, Цыган, этот снайпер, я? Сидел бы в своей Москве, жрал шаурму, ходил к психоаналитику. Он, кстати, предупреждал, что это не я на войну поехал — это невроз меня повез. Бегу от мирных проблем, как лемминг с обрыва. Но это я, маленький человек. А Стрелков? Бородай? Журналисты, взявшие автомат, шахтеры, взявшие автомат, женщины, взявшие автомат, пиарщики, командующие «огонь»? Другие маленькие люди, ставшие большими? Почему мы все здесь, превращаем Донбасс во всероссийскую клинику неврозов? В чем кайф ходить под пулей?

Я не знаю ответа, нахожу Ленина и прошу еще компота — хороши вишни.

…

Ресторан американской кухни «Мелроуз» заслуживает бесплатного упоминания уже потому, что продолжает работать с белоголовым орланом на витрине и прочей враждебной символикой. Поедать пеппер-стейк с видом на войну — циничное занятие, но уж очень он хорош, этот единственный пеппер-стейк в Луганской народной республике. Трижды я там обедал, и трижды мне описывали обстановку:

— у нас все за ополчение.

— у нас все против ополчения.

— у нас все разочарованы. Были за, но если продолжат стрелять, то против.

Правда в том, что борьба продолжается. По крайней мере, за умы. По крайней мере, на стенах. Повсюду война правок и срач в комментах. «Донбасс — Россия! (зачеркнуто) Украина! (зачеркнуто)». И так на каждом втором доме.

…

В Луганске и Донецке очереди на вокзалах. В Киев и Симферополь билетов нет. В Россию — только купейные и только на завтра. Ходят тихие женщины в адидасе, нашептывают: «Днипро, триста. Триста, Днипро». Одни бегут, другие остаются, и те, кто остаются, делают деньги на тех, кто бегут. Так на любой войне: на волю — втридорога.

Женщины плачут. Плачет ребенок: проиграл в шашки телефону. Старик юродствует:

— Кто крайний в Европу? В Париж за бородавками сифилисными?

И женщины утирают слезы и благодарно смеются, и ребенок смеется за компанию.

— А у нас на блокпосту местная быдлота стоит. Нажрутся и стреляют по ночам.

— А у нас нацгвардия. Та же быдлота. Понадавали автоматов!

— А Львовне аванс дали!

— А мне ничего не дали…

Банки, ящики, клетчатые сумки. Те, кому нечего везти, везут картошку и помидоры. У одного — две коробки контрабандных голубей. Они курлыкают: «Чеку-у-ушку! Чеку-у-ушку!» Они белые. Но на них нужны документы, и проводница кричит, как же все ее достали, а вдруг в голубях бомба, вот сегодня опять подорвали дорогу, подорвали дорогу, понимаете, мужчина, понимаете? И поезд отправляется через минуту, и где же ваши документы на голубей?!

— А ты не кричи на меня! Не кричи, сука! Все под Богом ходим!

Бедные мои люди, что с вами сделали.