"...Строки Радищева навели меня на уныние, - пишет Пушкин. - Я думал о судьбе русского крестьянина":

К тому ж подушные, барщина, оброк!

Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?

Англичанин. - Английский крестьянин.

Я. - Как! свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба?

Он. - Что такое свобода?

Я. - Свобода есть возможность поступать по своей воле.

Он. - Следовательно, свободы нет нигде; ибо везде есть или законы или естественные препятствия.

Я. - Так, но разница: покоряться законам, предписанным нами самими, или повиноваться чужой воле.

Он. - Ваша правда. Но разве народ английский участвует в законодательстве? Разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?

Я. - В чем же вы полагаете народное благополучие?

Он. - В умеренности и соразмерности податей.

Я. - Как?

Он. - Вообще повинности в России не очень тягостны для народа: подушные платятся миром, оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленника умножает корыстолюбие владельцев). Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простора действовать.

Я. - Но злоупотребления частные...

Он. - Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских фабричных работников, - волосы встанут дыбом; вы думаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Шмидта или об иголках г-на Томпсона. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой - какая страшная бедность! В России нет ничего подобного.

Я. - Вы не читали наших уголовных дел.

Он. - Уголовные дела везде ужасны. Я говорю вам о том, что в Англии происходит в строгих пределах закона, не о злоупотреблениях, не о преступлениях: нет в мире несчастного английского работника. Но посмотрите, что делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной работы тысяч пять-десять народу, но лишающей их последнего средства к пропитанию..."

Пушкин спрашивает англичанина, имел ли он возможность наблюдать жизнь русского народа, жил ли он в русских деревнях.

Англичанин, существовавший в действительности или вымышленный Пушкиным, на это отвечает Пушкину:

"...Я видел их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа.

Я. - Что поразило вас более всего в русском крестьянине?

Он. - Его опрятность и свобода.

Я. - Как это?

Он. - Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлености говорить нечего: путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ними то, что соседи называют "бадо", никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны..."

Пушкин опять задает англичанину вопрос, неужели же он считает русских крестья999н более свободными, чем английских, формально давно свободных людей.

"Я. - Неужто вы русского крестьянина почитаете свободным?

Он. - Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения с вами? Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии?

Я. - Не удалось.

Он. - То-то! Вы не видали оттенков подлости, отличающей у нас один класс от другого; вы не видали раболепного "мастэрс" нижней палаты перед верхней; джентльмена перед аристократиею, купечества перед джентльменством, бедного перед богатым, повиновения перед властию. А продажные голоса, а уловки министерства, а поведение наше с Индией, а отношения наши со всеми другими народами!"