Стояли мы как-то в скверике, в тихом московском дворе — я, Вадим Жук и Юлий Малакянц (известный в Москве продюсер).
И подошел к нам мальчик с ладошкой и скорбным голосом.
Мы, конечно, понимали, что с вероятностью десять к одному у мальчика — не обстоятельства, а работа, но работал он довольно убедительно, и скорее из уважения к профессии лицедея, чем из жалости, мы выгребли из карманов мелочь и отдали ее юному дарованию.
Разговор соскочил на тему профессионального нищенства, и каждый вспомнил историю на этот счет.
Вадик рассказал о своем друге, питерском скульпторе Василии Аземше, к которому как-то подошел несчастный бомж и сказал:
— Брат! Дай на хлеб.
А Аземша как раз шел из булочной. И из авоськи у него торчал батон (или, говоря по-питерски, булка). И поняв просьбу буквально, скульптор отломил свежую горбушку и протянул ее страдающему брату.
Страдающий брат плюнул на поребрик, грязно выругался — и еще некоторое время потом грязно ругался в удаляющуюся спину доброго скульптора.
В ответ я поделился воспоминанием о Григории Горине: мы стояли с ним в тамбуре поезда Нижний Новгород—Москва, ожидая отправления, когда с аналогичной просьбой (насчет финансовой поддержки в счет человеколюбия) у ступенек возник вполне половозрелый юноша. На юноше были кроссовки «Адидас», джинсы «Левайс» и куртка — тоже вполне кондиционного происхождения.
И Григорий Израилевич сказал:
— Юноша! Вы недостаточно плохо одеты.
Возможно, продюсер Малакянц тоже рассказал бы какую-нибудь историю на эту трехгрошовую тему, но тут Жук заметил, что на парапете чугунной ограды, возле которой мы стоим, лежит горстка десятикопеечных монеток. Происхождение этой мелочи мы поняли через пару секунд: монетки оставил мальчик, просивший у нас подаяния. Серебро взял, а медью — побрезговал.
Чтоб зря карманы не оттягивать.
— Ни фига себе, — сказал я.
— Да, неглупо, — сказал Жук.
А продюсер Малакянц аккуратно собрал монетки и, положив себе в карман, наставительно произнес:
— Мальчик никогда не будет богатым.
Мы с Жуком, видимо, тоже.