[владик]

Давно свербит поделиться проблемой снов. В них какая-то жутковатая тайна, порой откровение. Вот, друзья, поделюсь конкретно двумя снами, которые один к одному вошли в повесть. Мне кажется - это весьма любопытно.
« Мария Степановна в ответ грустно улыбалась, мол, ее время ушло. Однажды она присела к нему особенно задумчивой, в глазах вопрос: говорить или – нет. Петька ждал.
- Знаешь, Петя, сон привиделся: будто я еще в девках по лугу иду, а цветов-то, цветов – сколько глаз хватает, – проговорила она тихо, пытливо глядя в его глаза. - Небо синее-синее, а впереди видочек такой - чудный, рощица березовая. Я цветы рву, рву, а у рощи - старец весь в белом, седобородый, высокий, будто бы с маминой иконы сошел. Он далеко-далеко от меня, а я все равно слышу, говорит мне: «Мария, не собирай цветы, а приди ко мне». Я этак букет-то выпустила из рук, ничего мне не надо стало, иду, вроде, к нему, а на месте стою, а он все там же, вдалеке, - улыбается и зовет меня. А я разозлилась, что хочу к нему, а и шагу сделать не могу. Тут тучи, небо потемнело, хоть глаз коли! Только старик весь светится, прямо как луна в небе, и так жалеючи покачал головой, мол, неправильно я делаю. Проснулась, Петя, веришь, вся подушка мокрая, а в голове одно: есть ведь и другая жизнь, хорошая… А я, правда, живу, будто меня все кто-то зовет, куда-то манит, а я - ни с места. Вкопанная!»
Сон мужа Марии Степановны:
«- А орешь чего? Шилом в зад тыкают? – спросила Мария Степановна.
- Снится! – Кузьма Мефодьевич обречено махнул рукой и вздохнул.
- Поди-ка, коммунизм!? Говорят, одеялы бо-о-ольшие общие будут! – подначила она, но Сапрыкин отмахнулся.
- Хуже, Марея, хуже! - Он подозрительно глянул на жену, потом посмотрел на антенну. - Не, а ты откуда про одеялы знаешь?
- Откуда надо, оттуда и знаю!
- Ну, в общем будто бы я голый попал куда-то на завод. Кругом ржавые шестерни с дом – крутятся, скрипят! Всякие рычаги ходят, все в чаду, в копоти, шум, свист. Баки, а в них что-то гудит и шлепает. Куда ни глянешь - цеха, цеха… Интересно: хожу безо всего, муди на виду – производство! Одни бабы в спецовках, старательные, смирные… На меня ноль внимания, будто и не мужик. Видать, думаю, зарплата хорошая, раз оторваться от дела не хотят. Захотел убраться с предприятия, спохватился, а дороги не знаю. Страшнее, чем на фронте. А кругом только бабьи задницы у механизмов, будто картошку перебирают. А я уж чумазый весь. Подошел к одной, спрашиваю: как с вашего завода выйти? Она лицо показала, хорошее с виду, правдивое, как у тебя, Марея, и так вежливо мне: мол, вон дырка в стене, только через нее выйти можно. Я дурак, в дырку-то шмыг, а за мной ее сразу железом закрыли. Впереди узкий проход метра три длинной, сзади меня поршень толкает, а в конце механизм, как терка, - вверх-вниз. Вот-вот меня перетрет. Я в крик! Кричу, что есть мочи. Все, конец мне! И вдруг сызнова я в том же цехе, опять те же бабы. Одна и говорит: надо главного вызвать, что-то терка не берет его, попросил кто-то за него, что ли? Обсуждают при мне, будто я скотина. Мол, такого варить нельзя, весь вкус испортит. Вот, думаю , где дуры-то меня за свинью приняли! Сейчас главный придет, разберется. А главный по телефону им: мол, нам без разницы, попросили, не попросили, мы всех варим, кто к нам попадает. Производство не должно простаивать! Трите его, пока не перетрется! Надеюсь, бабенки не совсем же дуры, сообразят, поди, кого на переработку пускают. А они, как назло, старательные, обсуждают: мол, давайте так поджарим его. Я им: вы что, совсем сдурели?! А они мне: мол, мы в свое время погуляли хорошо, а тут срок отрабатываем, и сами рады выбраться, да не дано нам. И палками меня, как свинью, прямо на сковороду в масло загнали. Я опять в крик! Так и маюсь по ночам.
- Ну, это, Кузьма, скорее всего к болезни, – стихнув, сказала Мария Степановна. – А вообще, бесполезный ты. Вот тебя бабы и пустили в переработку!»